Впервые опубликовано на портале «ГодЛитературы».

Борис Кутенков

«Я только тело текста…»

М.: Синяя гора, 2025. — 304 с. Предисловие Марины Лемешевой

Голос Максима Глазуна в современной поэзии узнаётся безошибочно: хтоническая, ворчливая и в своём роде весёлая сатира на мироздание; беспрерывность речевого потока, так отвечающая принципу этой сатиры. В каждом стихотворении возникает особый, приговский эффект «растворённого содержания» — мельтешение калейдоскопа (при мастерской версификации и композиционной завершённости каждого текста), рефлексия брюзжащего комментатора над потоком телевизионных новостей; их перебор и переработка в юродивом сознании (отсылая к словам Михаила Эпштейна о поэзии Пригова как выражении «народного любомудрия», «мыслительства», которое «ещё не отделилось от урчания в животе и от почёсывания в затылке»). Если, по Мандельштаму, «нам остаётся только имя», то в стихах Глазуна остаётся только голос — плывущий над всем, остраняющий это мельтешение. Похоже, нет того, что не могло бы попасть в стихотворение при выбранном методе. Нашлось место и автору этих строк — в соседстве с поэтом Ростиславом Ярцевым. И кажется, что здесь весело передразнивается романтический пафос — ему действительно чужда поэзия Глазуна:


болящее моё прими,
скажу, как ярцев с кутенковым,
давя на точку мимими,
не действуя по протоколу.

возьми, скажу я, всё болит —
и принеси, чтоб не болело.
я буду долго. либо. ли.
я только тело текста. тело.


Но так ли далёк от этой поэзии романтизм? Марина Лемешева в предисловии (споря с моими давними словами о том, что лирике автора близки приговское «любомудрие» и губановская «потоковость») пишет о форсированном внимании Глазуна к самому себе; забрасывании своих подписчиков стихами как особом роде любви в поэзии. «В кажущемся нарциссизме — забота о ближнем. Под видом эгоизма — альтруизм. А и правда: какие такие дела важнее, чем поэзия?» Многописание и избыточность присутствия здесь значимы, так как позволяют выйти за границы стихового — в область «коллективного тела текста»; как бы экстравертности сотворения, которая так соотносится с перенаселённым миром этих стихов. Та же Лемешева, ссылаясь на слова Глазуна о предшественниках, упоминает Цветаеву. Эта параллель тоже будет верной, и она, опять же, простирается далеко за пределы эстетического — не ограничиваясь отношением к «единице смысла» как «слову и даже звуку». Есть всё же и что-то большее — сдвиг границ между жизнью и литературой, постановка себя в центр мироздания как исходного субъектного центра в этом перемалывании составляющих «лирической печи»:


широкие поля тетрадей пропахал
десяток перегрыз венозно-синих ручек
домашние мои когда я их сдавал
казались мне родней чем были или лучше

возьми да расскажи учителю положь
для вскрытия на стол сдавайся с потрохами
ошибки это стиль всё остальное ложь
всего сильнее жаль что не было стихами


Отношение к собственным тетрадям как к полевому подвигу — трогательно и несовременно; это очень по-цветаевски, как и само исключение понятия негации. Всё должно быть стихами, «все должны сгореть на моём огне»… (Случайно ли, что за строками Глазуна то и дело узнаётся ворчливый скепсис Дениса Новикова, которого Виктор Куллэ в ключевой статье 2007 года сравнивал с Цветаевой — эстетически и человечески?..) И всё же в одном из лучших стихотворений книги есть куда более важный манифест литературной будущности — по сути, сдвиг границ между настоящим и будущим.


как принято в рифмованных стихах
икаются и каются в грехах

я напишу о шелесте полей
о принятом решеньи не жалей

про времени отложенный развод
про палку не стреляющую год

про то что оторвавшись не умрёт
про слово в твой положенное рот


Слово, ещё не написанное и уже «положенное в рот», априори полезно, согласно этике этих стихов. Детское и трогательное доверие Глазуна к слову — безусловно, вообще-то с таким только и нужно идти в поэзию; не беда автора, что оно с ребяческой избыточностью распространяется и на воспринимающего. Но за всем этим, кажется, встаёт и новый род лирической экзистенции — так отличающийся от того, что «принято в рифмованных стихах».

И что-то позволяет верить в то, что этот сборник молодого поэта действительно — событие, которого ждали если не пресыщенные современники, то перенаселённый рай поэзии. Юродивое пророчество и весть о времени здесь завораживают. Завораживает интонация, сочетающая страшное и весёлое, требующая от читателя не отворачиваться. Проблема — в современности, которая никогда не сможет дать поэту желаемой дозы внимания, — возможно, как раз в отместку на горькую правду о себе самой. «Времени отложенный развод» жесток в этом смысле, но именно его «отложенность» и позволяет надеяться на справедливость. И, возможно, не стоит достигать её при жизни, требованием внимания подписчиков; однако сама правота поэзии уже дала о себе знать. Она — в сборнике Максима Глазуна.