Впервые опубликовано на литературном портале Textura.

Анна Аликевич

Вот и вышел человечек

В начале лета я рецензировала для «Книжной полки» сборник эссе о поэзии Бориса Рогинского «Прогулка не будет скучна» (2024), его идея весьма интересна. Литературовед рассказывает о своих любимых поэтах юности, но не как специалист, а пытаясь вспомнить то непосредственное впечатление, которое произвели на него тогда эти, полузабытые на сегодняшний день, авторы. Он словно бы превращается в того мальчика, который впервые прочёл Татьяну Галушкину или Льва Друскина, и романтический мир поэзии полуандеграунда видится его наивному сердцу гораздо более прекрасным, нежели он представляется зрелому уму. В книге эссе Бориса Кутенкова, также посвящённой разбору стихов русских поэтов, сходный композиционный принцип. Им избраны два с половиной десятка авторов, треть из которых знакомы лишь серьёзно, профессионально интересующемуся литературой человеку. И причина, по которой объединены герои работы, та же, что и у Рогинского — симпатия автора к этим лирикам, внутренняя перекличка. Правда, это не плеяда ушедших в историю творцов (когда-то действительно владевших умами и сердцами восторженной и мятущейся юности), а в основном наши современники. Писать о таком круге вообще рискованно, писать искренне и через призму чувств — значит ставить себя под удар. Вдруг встретишь кого-то, гуляя по Тверской-Ямской, и он будет гоняться за тобой со свёрнутой газетой или чем потяжелее? Даже за признание в любви можно получить, как известно, не только розы, особенно в литературном мире.

Так вышло, что я выступала в качестве одного из первых профессиональных читателей этой книги, и с удивлением открыла для себя незнакомые стихи, хотя, казалось бы, в силу области работы должна их знать. Например, Лены Элтанг и Ганны Шевченко. Как и Рогинский, автор удачно сочетает фигуры, которые «на слуху», с малоизвестными: Полозкова, Рыжий, Гандлевский, Дозморов, Татьяна Бек — соседствуют с Фазиром Муалимом, Мариной Вахто, Алексеем Сомовым, Анастасией Кинаш. Думаю, здесь две цели — просветительская и подчёркивающая право на субъективный выбор: у Рогинского Олег Охапкин соседствует с Иосифом Бродским, потому что «я этого хочу, и никак иначе». Кроме того, некоторых авторов мне довелось знать лично, а это сильно меняет восприятие творчества, и в данном случае родило чувство причастности к некоему общему пространству, которое не где-то там, а было с нами и всё ещё есть. С Фазиром Муалимом и Натой Сучковой мне довелось учиться в одном семинаре в ранней юности, и тогда они были для меня кумирами и таинственно-пугающими личностями. Наверняка, у каждого юного студента есть фигуры, на которые он смотрит с восхищением и опаской, и так странно взглянуть на них другими глазами многие годы спустя. Однажды наш мастер отдал нас в семинар к Татьяне Бек, и таким образом мне довелось познакомиться с одной из самых незаурядных поэтесс 70-90-х годов, хоть в силу юного возраста я почти не запомнила ничего из её рекомендаций. А вот с Верой Полозковой или Анной Русс мне никогда не доводилось встречаться лично, но и они стали частью пространства моего студенческого прошлого. Газета с юмористическими стихами Русс о любовном треугольнике из мужа, жены и соседа, в которого был влюблён муж, висела в фойе вуза и шокировала нашу традиционную парадигму. А вот обсуждение научной диссертации о творчестве Веры Полозковой, написанной одной из соискательниц, перешедшее в разбор фигуры современной поэтессы, я помню очень хорошо уже в бытность мою аспиранткой. Помню, как меня потрясло, что о сетевой на тот момент поэтессе идут такие нешуточные возмущённые прения между учёными мужами с докторскими степенями. Детство, где ты — где ты, Мисюсь?

Даже и в хорошем смысле не хочется быть сто первым и рассказывать то, что уже рассказали, но в данном случае это неизбежно, наверное. Как и книга Рогинского, «25 писем» — в большей степени автобиография, нежели критика или экскурс в творчество избранных авторов. Наоборот, каждый поэт здесь — лишь «повод» осветить одну из сторон эссеиста. «Мой Пушкин» и «Моя Цветаева» в данном случае превращаются в «Дорогие мои, хорошие!». Например, трагедия взаимоотношений героини Полозковой с её матерью проецируется на положение автора книги в семье, привычка жить с внутренней тайной болью у Элтанг соотносится с другим аспектом личности автора. Как и символический персонаж Русалочки, олицетворения природы творчества, как и alter ego Бориса Слуцкого, отражающее зябкое состояние автора на ветру времени, перед лицом большой истории. Из этой мозаики избранного собирается фрагментарный портрет героя, ну или образа героя, который всё равно — проекция внутреннего человека. Собирая себя из чужих образов, эссеист, напротив, становится целостным, потому что поэзия позволяет нам подсвечивать, «обнаруживать» себя. И «вот и вышел человечек», наклонный к меланхолии, но стойкий, свыкшийся с ощущением своей пасынковости, даже незаконности рождения, но способный любить отвергающую его красоту, одинокий, как всякий проницательный и раньше срока созревший индивид, но в то же время нуждающийся в клычковском разговоре хотя бы с воображаемыми современниками (ну и классиками) — разговоре по переписке, чем и являются эти письма с косвенным адресом. Подмётные письма, рассылка, обращение, и к тем, к кому они обращены, и к тем, о которых умолчено. А всякое письмо предполагает ответ, особенно адресное.

Всё же надо сказать и о поэтах — вне видения их как зеркала, в котором эссеист ищет и находит себя. Вот у Рогинского мы нашли систему — все авторы примерно одной плеяды (50-70-е), романтики, относительно нелояльны к линии партии, скорее погружённые в свой внутренний космос, нежели тяготеющие что-либо строить, переделывать, к чему-либо призывать или на что-либо наступать — народность в советском смысле большинству из них чужда. У Кутенкова всё совершенно иначе. Вот Лермонтов, выбрано самое романтическое, одно из самых гармонический произведений, чистая поэзия («Русалка») — это можно воспринять, как кредо автора, вполне понятно, почему именно оно. Зато стихи из Бориса Рыжего, про цыганку, — не самые известные, интерпретировать их можно по-разному, это пример как раз сугубо авторского выбора — он же не «Только музыку одну» выбрал, не «Тренера Наташу», а что-то неожиданное. Ахматова, Слуцкий, Гандлевский… Как бы они удивились, а некоторые и возмутились, узнав, что объединены! Иными словами, мы не можем найти никакого дополнительного мотива объединения, как только то, что та или иная фигура отозвалась у автора в определённый момент «попавшим» произведением. И всё же — почти всё это «чистые лирики». Вот Твардовского, Маяковского и Асеева всё же тут нет! Или Долматовского, или Симонова. Минорная тональность избранной лирики — масло масляное, ведь веселить поэзия не призвана.

То, что сборник открывает стихотворение Элтанг, в общем, не самого известного поэта из приведённых, создаёт ощущение, что лейтмотив некомфорта, боли бытия будет организовывать книгу, а также что прочтения будут сугубо личными. Говоря об очень талантливых литературных эссе Надаша недавно, я задала вопрос, в какой мере опорное произведение может стать лишь поводом к размышлению, и к какому жанру будет принадлежать такое порождение? Порой кажется, что другой автор — лишь повод сказать не только о себе, но ещё и о мире в своих глазах. Таким образом, мы все дальше от литературоведения или монографии и всё ближе к дневнику, к «записной книжке писателя». Когда-то Борис говорил о желании написать роман о своей жизни — возможно, перед нами как раз такая завуалированная попытка.