Впервые опубликовано на сайте ассоциации «Культурная инициатива».

Александр Правиков

Трагедия Пуччини и лёгкость бытия

11 июня в музее Серебряного века состоялась презентация книги Феликса Чечика «Сочинения», вышедшей в издательстве «Синяя гора». За скромным названием, как становится ясно из первых строк предисловия, скрывается ни больше ни меньше как избранное за четверть века (с 1998 года). Не очередная книга в ряду прочих, а своего рода промежуточный итог.

Впрочем, сам автор со свойственной ему самоиронией во время вечера всячески старался снизить юбилейный тяжеловесный пафос — поглядывал на часы, периодически предлагая: «А может, хватит, давайте уже фуршет?» Собравшаяся публика, естественно протестовала, и чтение прошло в полном объёме — ко всеобщей радости. Наверное, насчёт самоиронии автора стоит отнести и необычный (я такого не припомню) способ чтения — Феликс, апеллируя к тому, что он еврей, а значит, «человек книги», начал справа налево — то есть с конца книги. И закончил открывающим книгу стихотворением аж 1979 года (своеобразное исключение в книге, автору — восемнадцать лет на момент написания).

Вечер традиционно начался со вступительных слов — Данил Файзов огласил программу, традиционно обещавшую завершиться «неформальным общением». Издатель Андрей Фамицкий поблагодарил Феликса за доверие к молодой «Синей горе». Чечик в ответном слове говорил о многолетней дружбе, которая связывает его с Андреем ещё со времён жизни обоих в Беларуси. Издание книжки именно в «Синей горе» стало, по словам автора, закономерным итогом этих долгих дружеских отношений.

Родившийся в советской Белоруссии и учившийся в московском Лите, Феликс Чечик уже четверть века живёт в Израиле. Тем интереснее, что стихи, отобранные для книги за ту же четверть века, почти полностью — о России и Беларуси, израильских реалий или впечатлений в них почти нет. О причинах этого Феликса спросил Андрей Фамицкий, а тот назвал себя «поэтом-пассеистом, человеком воспоминательного склада».

Книга и поэзия Феликса Чечика заслуживает отдельного вдумчивого разговора (как минимум отдельной рецензии), который выйдет за рамки новостной заметки. Но стоит отметить важную черту этих стихов — растущие, безусловно, из личного опыта автора, они опираются одновременно на Серебряный век и поэтов-эмигрантов («Ходася») и, назовём её так, советскую поэзию во всём её объеме. Само собой, через Ходасевича мостик тянется к «нашему всему»:


…И лишь на Болдинскую вечность
нам остаётся уповать.

(«В стране берёзового ситца…»)


Что касается опоры на советскую поэзию (даже не советскую, а русскую поэзию советского времени), то под «всем объёмом» я подразумеваю не только, скажем, Давида Самойлова, но и сравнительно менее популярного сейчас (а, кажется, и тогда) Владимира Соколова. О давней, с юности, любви к Соколову Феликс говорил на вечере, да она и в книге очевидна.


Как любил я стихи Соколова!
Так уже не любил никого.

(«Как любил я стихи Соколова!..»)


Процитированные стихи, кстати, яркий пример объединения на радость читателю «классической розы» и «советского дичка»: оцените, как из-за Соколова выглядывает Набоков, а за ним прячется Гумилёв.

По словам выступившего на вечере Алексея Алёхина (цитирую не дословно), в каждом времени среди некоторого количества отличных поэтов есть гораздо более узкий круг тех, кто это время отражает или воплощает в своей поэзии. По мнению Алёхина, Феликс Чечик входит именно в этот узкий круг. Не возьмусь ни спорить, ни судить об этом — думаю, что о том, в каких стихах вернее отразилось время, удобнее будет судить потомкам. В моём восприятии, восприятии современника, стихи Чечика — скорее, вневременные. Для них характерны сухой юмор (когда улыбка ни к чему — понимающий и так оценит), перекличка с ближними и дальними, цепкая внимательность к деталям, даже приземлённость. При этом — сказать высокопарно — пребывание под небом, перед Богом, наверное? Каким-то образом это сочетание даёт автору возможность вмещать в лаконичные строчки, сжатые метры «трагедию Пуччини и лёгкость бытия».

Поясню свою мысль примером (тремя в одном). Вот я открываю книгу наугад, и всё перечисленное легко находится в каждом из трёх восьмистиший, уместившихся на одной странице.

Первое заповедует:


Не скакать перед ними на задних
И не лезть целоваться взасос,
Но возделывать свой палисадник.


При этом:


… верёвку с хозяйственным мылом
Так, на всякий пожарный, иметь.

(«Не скакать перед ним на задних…»)


В следующем стихотворении лыжня уходит за горизонт, в загадочное «там», за горизонтом, где встречаются небо и земля, а также лыжник и пилот.

А в стихотворении третьем лирический герой (но это, конечно, сам автор) описывает подмосковный пейзаж «с высоты, и не птичьего даже, а полёта простого шмеля…». То есть летает, но, по скромности автора, «низенько». Какая разница, главное — полёт!