Впервые опубликовано в журнале «Знамя».

Александр Григорьев

Остаётся свет

Александр Правиков. — Бульдог судьбы. М.: Синяя гора, 2024. — 114 с.

Главное интонационное и стилистическое свойство второй поэтической книги Александра Правикова я описал бы как непоказное мастерство. Кажется, автор стыдится малейшего эффекта. Любого шага, который мог бы быть воспринят читателем как выпячивание поэтической искушённости. А между тем он весьма искушён.

В первом же стихотворении книги два простых предложения разрезаны между подлежащим и сказуемым и сшиты заново, в асинтаксической последовательности:


Улетевший шарик, уплывший мячик
Прилетит назад, в речке не потонет.


Воспринимается как приём? На мой вкус — нет.
Вот в перекличке корней обыгрывается имя птицы:


Как весело, наверно, быть стрижом
(Ишь разогнался, ишь…):
Не думаешь, а то ли ты стрижёшь,
О том ли ты свистишь.
В глазах рябит настриженная высь.


Нарочита ли эта звукопись? Нисколько. Она выглядит предельно естественной.

А вот выражение «сам себе не хозяин» трансформируется в художественный образ. О пожилом человеке говорится, что


Он беден силами и вовсе нищ друзьями
Уплывшими, но обезьяне
Из зеркала пока что господин.


Небанальный, да ещё и закрученный в инверсию образ передан с непринуждённостью бытовой речи. Автор не выкидывает перед читателем коленца, а деликатно прикасается к его предплечью в узловой момент разговора.

Стихотворение «Не то, что мнили мы, реальность…» — начинается с аллюзии на тютчевское «Не то, что мните вы, природа…» Дальше упоминаются и «чеховская степь», и «достоевская тоска», и толстовский «арзамасский ужас». Да и весь текст написан как бы поверх пушкинской «Телеги жизни». При этом — ни малейшего налёта литературности. Автор рассуждает о драматургии жизни — так же серьёзно и непафосно, как рассуждал о ней вдвое младший классик два столетия тому назад.

Одно из стихотворений соединяет Данте и рекламно-офисный мир:


Креативный умирайтер
Бродит в сумрачном лесу…


Неологизм «умирайтер» кажется настолько умелым и уместным, настолько функ­циональным, что как бы скрадывается затейливость его фактуры. Нужно было найти промежуточное звено между современностью и вечностью — и автор это звено нашёл. Точно выточенная деталь занимает единственное свободное место, без люфтов с обеих сторон. Пазл сложился — как песня.

Современность входит в мир книги не в виде броских актуальных деталей, а — как воздух. Лирический герой следит за движениями речных пароходов, названных в честь поэтов прошлого, и произносит заимствованное из американского англий­ского междометие:


Смотри, потёртый «Александр Блок».
Навстречу же ему «Денис Давыдов».
Поэзия не тонет. Вот и ок.


Пришлое «ок» одомашнено родным «вот и» — и в таком виде может на правах своего войти в дом русской поэзии.

Поэт не бежит, подвернув чиносы, за креативным классом, когда упоминает «криптоинопланетян». Не бравирует репортёрской широтой взгляда на мир, объединяя в одном кадре «бабулю» и «хипстера». Яркость креативного хода — уподобление стихотворения «письму счастья» — в завершающем книгу тринадцатистрочнике тут же приглушается, оборачиваясь чистейшей лирикой:


Пошли этот вечер десятку знакомых,
Оттиск его в приблизительных строчках…


Мастерство Правикова наглядно, но ненавязчиво. Его стихи — удавшаяся попытка сказать «настоящие слова», а не упражнения в версификации.

Так же наглядна и ненавязчива позиция его лирического героя — христианина, свободного от потребности проповедовать. Он заброшен в реальность, которая «не лечится», но через которую может проступать — и с завидной регулярностью проступает — райское начало. Герой пожил на этом свете и прекрасно понимает: «Не может / быть так, что добро победит». Но он в курсе и альтернативного мнения. Причём мнение это принадлежит Тому, Кто не может ошибаться:


Постаревший Бог среди горластых и рослых
Детей выглядит вовсе чужим…
Он смотрит печально и шепчет: «Еще немного,
Они сумеют…» Звучит как бред,
Но кто я такой, чтобы спорить с Богом.


Лирический герой деликатно подвигается в сторону, чтобы поставить в центр мироздания ближнего — и так исполнить главную заповедь христианства.


Глянешь поближе на злого врага —
Шерсть поистёрлась, облезли рога.
Где уж рулить тебе бездной,
Кровь бы проверил, болезный.


Вот и получается, что


Практически в каждой сваре
Мои — с обеих сторон.


Лирический герой Правикова отождествляет себя с гастарбайтерами («Я тоже пришлец в Подмосковье и странник») и радуется тому, что балконные цветы живут своей полноценной растительной жизнью-в-себе («Не видят меня в упор… думая, что одни»). На врагах, гастарбайтерах, цветах — отсвет потустороннего Света. Он же — «…на корпусе смартфона, / У тётеньки-кассира на очках». На всём и на всех.

Христианское начало так ненастойчиво пронизывает книгу, что её мог бы прочитать завзятый атеист — и согласно кивнуть, и поблагодарить автора, и запомнить на всю жизнь особенно проникновенные строки.

В книге полным-полно вполне мирских тем и лейтмотивов. При желании можно рассуждать о том, почему главный хронотоп — зима в городе; что для Правикова означает «идиотничанье»; как из текстов, в которых главное действие — «пожирание» (то лирическим героем проглатываются «аэропорты бизнес-парки», то девочкой — мальчик), складывается мини-цикл; насколько актуальна для автора традиция рок-н-ролла. И так далее, и тому подобное. Я постарался сосредоточиться на главном. Потому что это главное — есть.

И под занавес — несколько поэтических свершений, представляющихся мне абсолютными. Такими, которые нет смысла комментировать — их можно только предъявить.

Первое:


Ведь больше лещ не радужное тело,
В песке метавшееся трепеща,
А то, что крылышкуя, улетело
И влилось во Всеобщего леща.


Второе:


В Москве Христос ещё причащает учеников,
А в Омске Его уже предают поцелуем,
В Якутске в это время петел возгласи,
Во Владивостоке распинают
(Господи, не вмени им!),
В Петропавловске-Камчатском —
полночь по всей земле…


Третье:


Необычное чувство — быть первым с конца.
Я как будто примерил рубаху отца —
До колен доходила когда-то,
А теперь вот уже тесновата.


Книга прочитана. Свет остаётся.