Впервые опубликовано в журнале «Культура Алтайского края».

Ольга Родионова

«Виноватые вниз головой цветут…»

Михаил Гундарин, Непоправимый день — М.: Синяя гора, 2024. — 116 с.

Говорят, что писатель всю жизнь пишет одну и ту же книгу. С этим можно согласиться, если воспринимать время не католически-линейно, а в более соответствующем русской традиции духе: рекой, одновременно несущей в себе прошлое, настоящее и будущее. Рекой, способной в моменты кризисов и катастроф пойти вспять, выйти из берегов, сломать всё вокруг или оживить засохшую пустыню. «Одна и та же книга» русского писателя оборачивается к читателю не двумерным повествованием о жизни, а противоречивым, радостным, грустным, трагическим и триумфальным творением в трёх, а то и четырёх измерениях, не плоскостью, а вращающимся хрустальным шаром медиума.

Каждая поэтическая книга заслуживает того, чтобы читать её, как любую другую, с самого начала и до конца, не выхватывая кусочки и обрывки из середины. Только так можно увидеть мир автора, который он желает — и даже не желает — нам показать.

За эволюцией автора интересно следить, следуя Гегелю: тезис — антитезис — синтез. Юный Гундарин в «Календарных песнях» — абсолютный, беспримесный, неприкрытый и очень жизнерадостный романтик, тогда как в новом сборнике даже название «Непоправимый день» звучит как откровение умудрённого жизненным опытом зрелого реалиста. Далее — только цинизм, но не так всё просто: большинство рецензентов, оценивая предыдущие книги поэта, наперебой подчёркивают ироничность Михаила Гундарина, даже сарказм в его поэзии, возможно, путая личность автора и лирического героя. Так что, похоже, стадию цинизма — тот самый гегелевский антитезис, если за тезис принять романтизм и открытость миру, — Гундарин миновал где-то между «Календарными песнями» и «Непоправимым днём». Собственно, вывод здесь в том, что «Непоправимый день» является синтезом, и это существенно влияет на восприятие книги читателем. «Новый» Гундарин сбривает лимоновскую бородку, и становятся очевидны как брутальная ложбинка на подбородке, так и жёсткая (или горькая) складка губ.

Ироничный Гундарин оценивает своё творчество лихим: «Ловко я это придумал», намеренно обесценивая алхимическое таинство рождения образа. Такой способ самозащиты не нов, но пережитый кризис неожиданно всплывает в метафорах, отсылающих к чему-то глубоко скрытому в подсознании. И это «что-то» — присущее каждому настоящему русскому поэту независимо от школы и литературных течений христианское мироощущение.


Эти струны будут возмущены,
Несмотря на то, что, поднявшись в рост,
Хлебным мякишем утренней тишины
Я замазал дырки на месте звёзд…


Неявная отсылка к детству капитана Грея в «Алых парусах» с его замазыванием краской ран христовых на ценном полотне в кабинете отца выдаёт всё ещё живущего где-то внутри юного романтика, хотя сегодняшний Гундарин вряд ли в этом признается. Для него, сегодняшнего, каждый день мучительно непоправим, и ничего никогда невозможно исправить простым исправлением полотна — живописного или небесного.

В новой книге поэта независимо от его желания предательски обозначено неизбывное чувство вины перед всем миром. Это чувство, неожиданная, казалось бы, нота в поэзии автора, сродни мироощущению героев Достоевского, а также многих русских религиозных философов.


Это новая песня на старый лад,
на зубок её брали и там, и тут:
из живущих каждый не виноват,
виноватые вниз головой цветут.
Они камни колышут на площадях,
иногда приснятся, как зимний лес,
где деревья чёрные все в гвоздях,
(но иных не встретишь ни там, ни здесь).


Всплывшая из подсознания метафора распятия ещё раз подчёркивает глубоко скрытое христианское восприятие жизни и своего места в ней, как, собственно, у большинства представителей русской религиозно-философской мысли.

Кстати, о философах. Когда-то Вячеслав Корнев в одном из интервью заметил сходство между Василием Розановым и Михаилом Гундариным: в жизненной позиции и, возможно, в отношениях с окружающим миром. Тем интереснее параллель, возникающая при прочтении комментария Полины Рыжовой на книгу Розанова «Опавшие листья», в своё время наделавшую много шума в литературном мире: «Розанов утверждает новый вид литературы — спонтанной, обрывочной, интимной, практически домашней, где истончается граница между автором и читателем. Но, пытаясь преодолеть традиционную литературу, писатель ощущает, как литература преодолевает его самого». Пожалуй, почти слово в слово этот комментарий можно отнести к творчеству Гундарина с его манерой подвешивать концовки в воздухе, как бы предоставляя читателю завершить алхимический опыт по поиску первичной материи самостоятельно.

Точно так же, как Розанов, Гундарин боится смерти физической, но в новом сборнике постоянно чуть-чуть прикасается к теме, как бы ища выхода. Ближе всего он подошёл к ней в стихотворении «Собирался домой».


Собирался домой.
Но пришёл приказ —
И развеян пепел над чистым полем.
А теперь, невидимый, среди нас
он сидит и, кажется, всем доволен.
Крепок, словно новенький карандаш,
только слабо помнит
про то, что было.
Вроде шёл пешком на восьмой этаж,
опираясь на вычурные перила.
Но куда пришёл, как нашёл ключи,
отчего наши лица ему знакомы —
не поймёт никак. Мы пока молчим.
Он хотел домой — и теперь он дома.


В китайской традиции есть странное предание о мёртвых, не успевших узнать, что они умерли. Они занимаются своими повседневными делами, как будто ещё не пересекли границу между этим миром и тем. И живые порой могут их видеть. Пугающее представление всё же даёт надежду на продолжение жизни за гранью и помогает справиться со страхом. Но не с чувством непоправимости и вины.

Внезапным диссонансом в сборнике кажется трагичное и неожиданно откровенное стихотворение «История с ангелом». Диссонанс именно в откровенности, распахивающей настежь то, что автор сборника обычно прячет. В этом стихотворении поэту является ангел, уверяющий его, что тот ни в чём не виноват, поскольку не в его силах спорить с Божьим провидением. Казалось бы, можно успокоиться — кто мы такие, чтобы брать на себя грехи мира и Страшный Суд? Но…


…и знаете что? я ему не поверил.
нечего меня утешать.


Странные герои Гундарина — Полуэктов, Петров, Пузырёв, Пустовалов и Андрей Сергеич Птах — все как будто в чём-то виноваты. Не потому что они плохие, а просто они люди. И в коротеньких зарисовках о их жизни и смерти Гундарин дерзает повторить тезис Воланда о том, что человек внезапно смертен.


…Но вот уже к нему над зеркалами рек
два ангела летят, малиновый и красный, —


И тут Поэт, опомнившись, заслоняет Человека, отважно споря с владыкой мрака:


…Один короткий спазм — и он падёт во прах.
Но ангелы споют несчастному Андрею.


Сам себя опровергая, Поэт в утешение оставляет Человеку надежду на прощение. Несмотря на то, что каждый день — непоправим. И всё же остается таинство поэзии, которое что-то, возможно, сумеет искупить.


…Но, может быть, все эти знаки,
Когда их постигнешь закон,
Сойдутся на чёрной бумаге
В прекраснейшее из имён.