Впервые опубликовано в журнале «Пироскаф».

Надя Делаланд

Не бойся, он так играет

Александр Правиков. — Бульдог судьбы. М.: Синяя гора, 2024. — 114 с.

Если пытаться максимально коротко и ёмко охарактеризовать книгу Александра Правикова «Бульдог судьбы», то я бы для этого, вероятно, выбрала слово «свобода». Это странно, учитывая название, к которому я сейчас вернусь. Но здесь нет противоречия. Александр внутренне свободен, и этому не мешают, а даже, наверное, помогают слабость тела, смешливость, любовь, смерть. Он свободен, и все тоже моментально освобождаются (как сказал один святой: «Спасись сам, и вокруг тебя спасутся тысячи») — последнее стихотворение книги «Письмо счастья» заканчивается освобождением: «Прочти это всё и забудь и иди куда хочешь».

Это опасные, заразные, непобедимые стихи. Но они есть, и с этим ничего не поделать. Название книги взято из стихотворения «Патерсон» (мы все, конечно же, помним фильм Джармуша, который так и называется — одновременно в честь города Патерсона и поэта Патерсона, который живёт в этом городе, а также эпическую поэму «Патерсон» американского поэта-модерниста и имажиниста Уильяма Карлоса Уильямса, в которой он стремился продемонстрировать, как «человек сам по себе — город»). И Александр тоже пишет о поэте как огромном городе, внутри которого он живёт — сам внутри себя: «У каждого поэта / В самой глубине / В сердце огромных территорий / По которым бегают одичавшие лайки / Есть маленький городок / А на его окраине скромный дом без особых примет / А в самой глубине дома / В продавленном кресле / Ждёт своего часа / Бульдог судьбы». Бульдог тоже из того фильма, из этого города, из всякого поэта. В самом слове «бульдог», если активировать железу поэтического этимологизирования, чудится некоторая окончательность, последний «буль» скрывшегося под водой. А ещё Бог (из dog — god). И тут же возникает Божий суд, перифразом которого и становится эта милая собачка. Во второй части стихотворения бульдог судьбы не знает сослагательного наклонения: «С утра я вышел из дома в девять, / А к ночи уже другой век, что делать. / Вчера я был молодой поэт, / Сегодня младшенькой девять лет. / Ко мне прибился бульдог судьбы, / И он не знает слов „если“ и „бы“… / Утиль Уленшпигель, ты всё проспал. / Уильям Карлос Уильямс, Карл!» Здесь усиливается игровое начало, Тиль Уленшпигель за свою склонность проспать всю жизнь («Вчера я был молодой поэт, / Сегодня младшенькой девять лет») становится Утилем, и это так очевидно, что рядом возникает Карл. Судьба беспощадна, у неё бульдожья хватка, мы не успеваем обернуться, а жизнь почти закончилась. Но это нестрашно. Анна Логвинова, написавшая предисловие к книге, цитирует строчки:


Выйдешь — вот небо, подоткнутое с боков.
Мир посреди симпатичен и бестолков,
Как волкодав. Не бойся, он так играет.


Удивительное перепрочтение Мандельштама, бесстрашный, немного близорукий, но от этого особенно прекрасный (здесь сразу вспоминается веденяпинское «Мои друзья похожи на солдат…») шаг навстречу оскалившемуся времени.
Книга интертекстуальна, то и дело нам подмигивают Булат Окуджава («улетевший шарик», «Господи мой Боже»), Агния Барто («уплывший мячик»), живой Пушкин («Конечно, Пушкин не умер…») и строчки Пушкина («Скажем так, одна девица / Тихо за морем жила. / Глядь, навстречу ей синица / За водой поутру шла», «Во неисследимых глубинах / Осенних руд»), уже упомянутый Мандельштам («Дайте море Мандельштаму»), Набоков (эпиграф из «Дара» внутри стихотворения «Как блестяще доказал эксперимент…»), Пастернак и Ломоносов в одном флаконе («И помню, что это не дно, а бездна, / Полная звёзд и полная глаз»), Кушнер («Жизнь ещё таинственна, ещё бы»), Александр Блок, Денис Давыдов, Михаил Лермонтов (он же Гёте) и Катя Капович. В стихах Правикова много разговорности — речевых оборотов, снижающих и приближающих (вроде «фигак-фигак», «ну нет, но почти», «стоя, ну сидя на пирсе» и т. д.). В этой разговорности много детского, она иногда соскальзывает куда-то вниз (есть и, например, «Песня о полной жопе» и «Баллада о хрени»), но мы так пленены тем, что не соскользнуло, а взлетело, что через секунду уже прощаем и не помним.


Я прочитал сегодня много разного,
И знаешь, там ни слова о любви.
Давай-ка лучше глупости показывать:
Ты мне свои, а я тебе свои.
Смотри, вот сели голуби хохлатые,
А вот идут прохожие поддатые.
Вот облако, а вот конец зимы.
Вот старичок в обнимку со старушкой
Идут и улыбаются друг с дружкой —
Как мы, как будущие мы.
Закат сегодня был — как бы по красному
Проехал кто на розовом коне.
Вот все мои сокровища. Показывай
Теперь ты мне!


Если бы я попробовала найти второе слово для стихов Александра Правикова, то это было бы «просветление». Такое самое настоящее — без позы и напускной сложности, смеющееся и восхищающееся, благодарящее и прощающее, радующееся и всё равно упирающееся в первое слово — свободное.


Чем пахнут тополя? Прорывом
Суконной скуки новостей,
Освобождением счастливым
Учёбой мучимых детей,
Свободой от… Свободой. Точка.
Не поддающейся глазам
И набухающей, как почка.
Нет, я, конечно, знаю сам —
Через мужчин и женщин вечное
Быть тоже видимым должно.
Но с тополями как-то легче,
И в них отчётливей оно.


Я не успела сказать о нарративности некоторых текстов, настойчивых диалогах о Боге и с Богом, о телесности и о подчёркнутой съедобности тела, о птицах и деревьях, которыми заселена книга, о человечности этих стихов. О растворении в детском цветном и непосредственно данном в ощущениях принятии мира («Нас обмакивают в синее / И по белому ведут»). Обо всяческих окказионализмах и обыгрываниях крылатых выражений (как, допустим: «Сидишь в унылом коридоре, / Впадающем в мементо мори»). Но это нестрашно, потому что необязательно говорить обо всём. Тем более что можно всё это прочитать.