Впервые опубликовано в журнале «Знамя».

Ольга Гертман

Окна и двери открываются

Елена Севрюгина. — О стихах и стихиях. М.: Синяя гора, 2024. — 144 с.

Писать тексты для небольших книжечек серии «Спасибо», запущенной в прошлом году издательством «Синяя гора» (в январском номере этого года мы уже — кстати, стараниями автора ныне представляемого сборника — рецензировали одну из книг этой серии, написанную Борисом Кутенковым), — сложная задача не только на самоограничение: поди-ка выбери из сотен гудящих в тебе стихотворений двадцать-двадцать пять самых-самых важных, но — что, пожалуй, и того труднее, — на сохранение равновесия (динамического, а какого же ещё: удерживать его приходится в движении). Это — равновесие между сопоставимыми по силе соблазнами автобио­графизма и филологизма (ни от одного из них отказаться нельзя по самому замыслу серии). С одной стороны, как не рассказывать о себе, когда речь идёт о текстах, так или иначе сделавших твою жизнь и личность; с другой — как не отстраняться от них и не стремиться к их объективному анализу, когда ты филолог по опыту и по устройству мышления. Главное — не поддаться ни одному из соблазнов тотально. Идеального баланса на этих путях, по крайней мере в пределах рассматриваемой серии, достичь, кажется, ещё никому не удавалось, зато все эти книги, и ныне обсуждаемая в частности (пожалуй, и в особенности), дают интереснейшую возможность наблюдать, как две названные стихии взаимодействуют и взаимоборствуют и как вообще автор решает задачу их сочетания друг с другом наряду с прочими своими задачами.

Решение, предложенное Еленой Севрюгиной, — прежде всего в том, чтобы развести автобиографическое и филологическое (не разделяя их совершенно) по разным сторонам каждого из комментируемых стихотворений. Вместо одного комментария (как было у того же Кутенкова) выходит два: каждый текст предваряется «человеческим», личным, иной раз просто мемуарным (с указанием точных дат, фактов, описанием событий и чувств…) введением, где говорится о написавшем комментируемые стихи поэте, об отношении к нему автора книги… — а следует за ним комментарий с очень сложным устройством. Проще всего было бы назвать его комментарием философского порядка, но это не совсем так. В довольно объёмных послесловиях-эссе к каждому из стихотворений сочетаются начала лирическое (то есть, практически, художественное), филологическое (внимание к устройству текстов, к их культурным корням — и да, философское.

Вот как это выглядит — берём пример почти наугад — в случае стихотворения Романа Смирнова «В парке пела Аня Леннокс». Вначале — эмоциональная, образно выраженная реакция на текст, — разумеется, максимально пристрастная и субъективная: «Читая стихотворение, как будто попадаешь в его силовое энергетическое поле и дышишь всей полнотой лёгких» (тут важно и то, что комментатор обращает внимание на телесную реакцию читателя на стихотворение, на полноту человеческого включения в его проживание). Далее — кратчайшая историко-культурная справка: о чём, о ком стихотворение и для чего это нужно: «Образ легендарной шотландской певицы прошлых лет идеально соответствует замыслу». Вступает — с лирическими, правда, обертонами — филолог: «Он [замысел. — О. Г.] создаёт призрачную, мифологическую („будто призрак птицы феникс“) ауру происходящего, эстетику условности пространства и времени. Собственно, эти категории стёрты — их просто нет и не может быть». И далее, с активной помощью образно мыслящего лирика («доски высокого забора рушатся, наглухо закрытые окна и двери открываются, и в комнаты, которые давно нуждались в проветривании, врывается свежий ветер»), филолог прослеживает смысловую и эмоциональную траекторию стихо­творения, смену в нём состояний и типов видения точки этой смены. Переключение между разными модусами комментирования стихотворения происходит почти нечувст­вительно — и тем не менее при этом всегда видно, где один, а где уже другой.

Пример — выразительный, но ещё не самый яркий. Особенно интересные приключения восприятия и мышления начинаются в книге там, где к разговору представителей многих специальностей в одном лице подключается философ. В смысле не представителя академической дисциплины, но человека с философским типом взгляда: вычленяющим наиболее общие черты устроения всего сущего — не исключая и поэзии.

Такой философ включается в разговор уже на уровне структуры книги. «…Все стихи, — говорит автор в предисловии, — я <…> классифицирую по их принадлежности к той или иной стихии». Стихий (и частей сборника) — четыре классиче­ских: земля, огонь, воздух, вода. В каждой — пять текстов. (Разбиение — с высокой долей условности: так, стихотворение Романа Смирнова, о котором мы только что говорили, полное воздухом, с разговором о нём, полном метафорами дыхания, ветра, атмосферы; полном также и метафорами воды, плавания, ныряния… — вопреки всему этому оказывается в разделе «земли». Но интересен уже сам принцип.)

По каким признакам текст относится к одной из стихий? У автора есть свой ответ на этот вопрос («направленность художественного взгляда»), я же предложила бы формулировку: это тип восприятия, модус проживания человеком мира.

Так древняя, почти архетипическая схема четырёх стихий (в очередной раз) обнаруживает если и не универсальность свою, то, во всяком случае, свой смыслообразующий потенциал.

Кроме того, к толкованию отдельных стихов (многих, почти всех) автор привлекает ресурсы философски организованного мышления.

Вот об Инге Кузнецовой: «Стихи Инги антропоморфны и физиономичны <…> „заполошность“ бабочки, её бытийная сиюминутность сращивается с проблемами вселенского масштаба. Глобальный выбор „между водой и воздухом“ — выбор самого автора. Можно „лицом и рёбрами резать воду, не поднимая век“, „искать времена, свёрнутые в ракушке“, а можно дождаться отлива, вернуться домой и отключиться, отказавшись от вселенского опыта. Привлекателен здесь образ сердца, „склонённого влево“ — у многих насекомых, вопреки принципу билатеральной симметрии, сердце реально расположено несимметрично, с отклонением в левую сторону. Но этот фактический смысл явно тянет за собой другой, требуя иного уровня осмысления. Левая сторона в христианской традиции считается зловещей, незаконной, обращённой внутрь — короче, тёмной. А у китайцев, например, левая сторона отождествляется с мужским началом — ян».

Не будь в связанной с этим речи столько отсылок к культурной памяти, можно было бы сказать, что это во многом стихийное, первичное, всеохватывающее и многопорождающее мышление вроде философствования древних, из которого на следующем шаге способны произойти более специфичные области понимания и практики: и филология, и психология, и сама (сестра-близнец философии, соединённая с нею тайной общей пуповиной) поэзия. Впрочем, окна и двери между ними — обыкновенно более-менее наглухо закрытые — распахиваются и тут.