Впервые опубликовано в журнале «Знамя».

Борис Кутенков

Но неизвестно, что дальше

Жизнь в информационном мире, где «транзитом / пролетает селевой поток, / титры, литеры…»; пресыщенность и усталость офисного работника средних лет — ключевые сюжеты в новой книге Дмитрия Зиновьева. Порой при чтении сборника вспоминается Андрей Тавров, который советовал каждому пишущему отрешиться от медийного шума, всмотреться в себя и найти в себе драгоценную минуту тишины. Зиновьев нередко использует приём равнодушного перечисления — отражая в нём утомлённость своего героя социальными реалиями и не давая выхода из ситуации. В этой безвыходности он даже по-своему честен.


обряды процедуры прейскурант
выборы инаугурация импичмент
действующие лица исполнители
первое лицо
второе лицо третье лицо четвёртое лицо
другие официальные лица


Вспоминаются стихи Олега Дозморова (периода его книги «Смотреть на бегемота», 2012). Сейчас Зиновьев ближе всего (при отчётливой разнице поэтик) Павлу Лукьянову с его форсированием составляющих современного информационного мира и своему литинститутскому учителю Андрею Василевскому. Кажется, в этом педалируемом «всё равно», прямо выраженном у младшего современника («Ирина курит, глядя в окно, / мне всё равно»), откликается название книги учителя; кажется, «но дух уже не захватывает / ни по какому поводу» Василевского могло бы стать эпиграфом к книге. Но полное принятие своей участи и ставший сутью индивидуальной эстетики лёгкий цинизм Василевского, его всепроникающая язвительная ирония видятся более продуктивным путём творческого развития — зиновьев­ская же попытка преодолеть лирический авитаминоз души ставит читателя между эстетическим и мировоззренческим выбором. Цинизм как эстетический выбор вряд ли будет этически оправданным пожеланием. И всё же при чтении книги не раз ловишь себя на коварном пожелании радикализма — и преодоления растерянности, окружающей лирического субъекта.

Впрочем, в сочетании флёра социальности с метафизикой (что отчетливо проявлено на лексическом уровне) есть известное мастерство. В одном из лучших стихотворений книги «рыба и пища небесная» становятся «антуражем», «улов небывалый» — «знакомой сказкой», а вся жизнь — «запредельной артелью». В этом смысле права Клементина Ширшова, в предисловии к сборнику сосредоточившая внимание во многом на попытке героя «показать нам хотя бы немного больше известного». Этот оборот в контексте книги Зиновьева выглядит двояко: с одной стороны, тут речь о том, что «известное» в книге преобладает. С другой — в рвении за границы повторяющегося лирический герой обретает самоцель. Присутствие вещества поэзии как синонима воспарения здесь осознанно маркировано:


снова в дороге туманной твои рыбари,
к нам по воде будто посуху гости из космоса,
обременяются датами календари,
и не хватает контенту свободного доступа


Граница между подлинным лиризмом и романтизированной бенедиктовщиной здесь неочевидна и тонка. Кажется, моменты, где медийному шуму противопоставляются отжившие штампы XIX века и высокопарность, становятся для лирического героя контрастом задавленности. В настоящем они создают эклектику, но намечают перспективу движения; иногда в них можно увидеть чаемое сопряжение далековатых понятий. Разные «пронзительны до слёз» символизируют неприбранную эмоцию, — в современной культуре она ассоциируется с попсой, с блатняком, с клише позапрошлого века, — с чем угодно, кроме «высокой поэзии». Возможно, их присутствие у Зиновьева внутренне обусловлено — в силу резкости контраста; не исключено, что будущий путь развития — в их тонком встраивании в систему образов, в сосущест­вовании с «медийным» фоном (либо необходимо уже совсем оглушающее читателя противопоставление), в преодолении соблазна романсовых штампов — и работа с клише отразилась в них наглядно (в том, что эта работа подразумевается и речь не идет о сбоях вкуса, не сомневаюсь).

Борьба с инерцией, попытки выхода из неё отражаются на мировоззренческом и стилистическом уровне: «череда бесконечных лакун, / тайны слова в процессе движенья, / шумерийский спасительный шум / и автобус как преображенье». Этот фрагмент, как свойственно Зиновьеву, эклектичен; сложно уловить целое, читателя бросает в разнообразие ощущений. Если «бесконечные лакуны» кажутся чем-то предельно абстрактным, то намёк на «тайны слова» уже выводит из тягучести медийного существования, а «шумерийский спасительный шум» пришёл из Мандельштама: он напоминает о его свойстве путешествовать одновременно в любых временах, мирах и культурах, существуя здесь. Целостности на уровне фрагмента не получается — но интересны сами попытки движения к ней.

Главный недостаток книги: если где-то конфликт между условными «формой» (тем, как произносится, — с безразличием) и «содержанием» (в котором порой отражаются жутковатые вещи) становится продуктивным минус-приёмом, то, например, в «Басне» — при том, о чём говорится, — интонация отстранения, типичная для Зиновьева равнодушная перечислительность вызывают недоумение. Налицо конфликт между интонацией и лексическим наполнением.


Небезопасный лес,
кто в этот лес исчез
за ягодами и за грибами,
с какими-то бьётся врагами,
томят обитателей слухи,
лесные и прочие духи.

Хозяева в лесу медведи,
мои соседи. Сам я, видимо, игуана,
люблю застывать неподвижно,
нирвана,
малодоходно и не престижно.


В серьёзность этих слов не верится. Но и типичный для Зиновьева эффект иронии (слова «малодоходно», «не престижно» не сочетаются с эстетикой страшного леса; добродушный автопортрет «выбивает» из ощущения страшного) не доведён до убедительности. Здесь встаёт вопрос судьбы поэта, того, насколько вообще этично желать какой-либо судьбы.

Более очевидные в смысле иронии моменты отсылают скорее к эстетике современного минимализма; в сборнике они расширяют пространство художественных возможностей:


отношения с богом под вечер
отношения с богом с утра


Голос автора в целом индивидуален, но, кажется, здесь необходимо отстраивание от условной линии наследников Ивана Ахметьева. Да, эти сюжеты наиболее мнемоничны в силу жанра — в них усиливается функция запоминаемости, лёгкой, даже легковесной цитируемости. Но в таких текстах особенно важно преодоление остроумной житейской зарисовки: она ограничивает семантические возможности слова.

В одном из безусловно удачных текстов книги («вакуум времени снова…») такие возможности налицо: разные определения Создателя («эколог», «археолог», «строитель») работают как звуковые, мелодические сопряжения, а их перечисление уводит в трансовое внерациональное пространство — абсолютную противоположность унылым перечислениям.


руки раскинул эколог,
местности всякой хранитель,
впрочем, методика ниппель,
только вперёд, археолог
на полпути или больше,
но неизвестно что дальше


Этой неизвестности и стоит пожелать стихам Зиновьева и его лирическому герою.