Впервые опубликовано в журнале «Знамя».

Борис Кутенков

Но неизвестно, что дальше

Жизнь в информационном мире, где «транзитом / пролетает селевой поток, / титры, литеры…»; пресыщенность и усталость офисного работника средних лет — ключевые сюжеты в новой книге Дмитрия Зиновьева. Порой при чтении сборника вспоминается Андрей Тавров, который советовал каждому пишущему отрешиться от медийного шума, всмотреться в себя и найти в себе драгоценную минуту тишины. Зиновьев нередко использует приём равнодушного перечисления — отражая в нём утомлённость своего героя социальными реалиями и не давая выхода из ситуации. В этой безвыходности он даже по-своему честен.


обряды процедуры прейскурант
выборы инаугурация импичмент
действующие лица исполнители
первое лицо
второе лицо третье лицо четвёртое лицо
другие официальные лица


Вспоминаются стихи Олега Дозморова (периода его книги «Смотреть на бегемота», 2012). Сейчас Зиновьев ближе всего (при отчётливой разнице поэтик) Павлу Лукьянову с его форсированием составляющих современного информационного мира и своему литинститутскому учителю Андрею Василевскому. Кажется, в этом педалируемом «всё равно», прямо выраженном у младшего современника («Ирина курит, глядя в окно, / мне всё равно»), откликается название книги учителя; кажется, «но дух уже не захватывает / ни по какому поводу» Василевского могло бы стать эпиграфом к книге. Но полное принятие своей участи и ставший сутью индивидуальной эстетики лёгкий цинизм Василевского, его всепроникающая язвительная ирония видятся более продуктивным путём творческого развития — зиновьев­ская же попытка преодолеть лирический авитаминоз души ставит читателя между эстетическим и мировоззренческим выбором. Цинизм как эстетический выбор вряд ли будет этически оправданным пожеланием. И всё же при чтении книги не раз ловишь себя на коварном пожелании радикализма — и преодоления растерянности, окружающей лирического субъекта.

Впрочем, в сочетании флёра социальности с метафизикой (что отчетливо проявлено на лексическом уровне) есть известное мастерство. В одном из лучших стихотворений книги «рыба и пища небесная» становятся «антуражем», «улов небывалый» — «знакомой сказкой», а вся жизнь — «запредельной артелью». В этом смысле права Клементина Ширшова, в предисловии к сборнику сосредоточившая внимание во многом на попытке героя «показать нам хотя бы немного больше известного». Этот оборот в контексте книги Зиновьева выглядит двояко: с одной стороны, тут речь о том, что «известное» в книге преобладает. С другой — в рвении за границы повторяющегося лирический герой обретает самоцель. Присутствие вещества поэзии как синонима воспарения здесь осознанно маркировано:


снова в дороге туманной твои рыбари,
к нам по воде будто посуху гости из космоса,
обременяются датами календари,
и не хватает контенту свободного доступа


Граница между длинным лиризмом и романтизированной бенедиктовщиной здесь неочевидна и тонка. Кажется, моменты, когда медийному шуму противостоят отжившие штампы XIX века и высокая парность, становятся для лирического героя контрастом задавленности. В настоящее время они создают эклектику, но мечтают о перспективах движения; иногда в них можно увидеть чающееся соединение далековатых понятий. Разные «пронзительные до слёз» символизируют неприбранную эмоцию, — в современной культуре она ассоциируется с попсой, с блатняком, с клише позапрошлого века, — с чем угодно, кроме «высокой поэзии». Возможно, их присутствие у Зиновьева внутренне обусловлено — в силе резкости контраста; Не исключено, что будущий путь развития — в их тонком встраивании в Основу образов, в сосуществовании с «медийным» фоном (либо необходимо уже совсем оглушающее читателя противопоставление), в преодолении соблазна романсовых штампов — и работа с клише отразилась в них наглядно (в том, что эта работа подразумевает и речь не идет о сбоях вкуса, не сомневаюсь).

Борьба с инерцией, попытка выхода из нее отражаются на мировоззренческом и стилистическом уровне: « череда бесконечных лакун, / тайны слова в процессе движения, / шумерийский спасительный шум / и автобус как преображенье ». Этот отрывок, как своевольно Зиновьеву, эклектичен; сложно уловить мысли, читатель бросается в разнообразие ощущений. Если «бесконечные лакуны» превосходят пределы абстрактного, то намёк на «тайны слова» уже производит из тягучести медийного света, «шумерский спасительный шум», пришедший из Мандельштама: он напоминает о его свойстве путешествовать постоянно в любых временах, мирах и культурах, существующих здесь . Целостности на уровне фрагмента не получается — но интересны сами попытки движения к ней.

Главный недостаток книги: если где-то конфликт между условными «формой» (тем, как  произносится, — с безразличием) и «содержанием» (в котором иногда отражаются жутковатые вещи) становится продуктивным минус-приёмом, то, например, в «Басне» — при том , о чем говорится, —  интонация отстранения, типичная для Зиновьева равнодушная перечислительность, вызывает недоумение. Налицо конфликт между интонацией и лексическим наполнением.


Небезопасный лес,
кто в этом исчезнувшем лесу
за ягодами и грибами,
с кем-то бьётся врагами,
томят обитателей слухи,
лесные и прочие духи.

Хозяева в лесу медведи,
мои соседи. Сам я, видимо, игуана,
люблю застывать неподвижно,
нирвана,
малодоходно и не престижно.


В серьезность этих слов не верится. Но и типичный для Зиновьева эффект иронии (слова «малодоходно», «не престижно» не сочетаются с эстетикой страшного леса; добродушный автопортрет «выбивает» из ощущения страшного) не доведен до убедительности. Здесь встаёт вопрос судьбы поэта, то, наконец, вообще этически желать какую-либо судьбу.

Более очевидные в смысле иронии моменты отсылают скорее к эстетике современного минимализма; В сборнике они расширяют пространство художественных возможностей:


отношения с богом под вечер,
отношения с богом с утра


Голос автора в целом индивидуален, но, кажется, здесь необходимо отстраивание от условной линии наследников Ивана Ахметьева. Да, эти сюжеты наиболее мнемоничны в жанре силы — в них обеспечивается функция запоминаемости, лёгкостью, даже легковесной цитируемости. Но в таких текстах особенно важно преодоление остроумной житейской зарисовки: она ограничивает семантические возможности слов.

В одном из безусловно удачных текстов книги («вакуум времени снова…») такие возможности налицо: разные определения Создателей («эколог», «археолог», «строитель») работают как звуковые, мелодические соединения, а их перечисление уводит в трансовое внерациональное пространство — абсолютную противоположность унылым перечислениям.


руки раскинул эколог,
местность всякой хранитель,
наоборот, методика ниппель,
только вперед, археолог
на полпути или больше,
но неизвестно что дальше


Этой неизвестности и стоит пожелать стихам Зиновьева и его лирическому герою.