Впервые опубликовано в журнале поэзии «Плавучий мост».
Да, мужчины-поэты вместо того, чтобы плакать, пишут стихи… Но зачастую в них немало такого, что у не-поэта вылилось бы в эмоциональный призыв о помощи. Каковы же эмоции в стихах сегодняшних мужчин, как они формируют поэтический дискурс? Посмотрим на примерах.
По степени эмоциональности — и критичности отношения к миру, а также некой радикальности внутреннего авторского прготеста, Максим Глазун помещается в воображаемой середине шкалы, идущей от холодноватой элегичности, грустной иронии и принятия мира в стихах Васецкого до бесшабашного разудалого лубка, отрицающего всё на свете, в исполнении Курвуазье.
Автор занимает позицию высокомерного интеллектуала. Перед нами своего рода лаборатория, а то и полигон, где язык подвергается интенсивному испытанию на прочность, смысл рождается из столкновения культурных кодов, а лирическое «я» намеренно растворяется в хоре коллективных и чужих голосов.
Как точно подмечает в предисловии Марина Лемешева, Глазун — поэт парадоксальный. Его мышление афористично и стремится вывернуть наизнанку любую расхожую истину. Его поэтика построена на принципе коллажа и полифонии: в текстах сплетаются фольклор и актуальные мемы, классические аллюзии (от Цветаевой до Кафки) и язык соцсетей, высокая лирика и намеренно сниженная, «бранная» лексика. В общем — как и у Васецкого с Курвуазье. Но иначе, иначе (о чём речь впереди).
Авторский голос здесь часто нарочито скрыт, уступая место обобщающему «мы» — то ли как выражению коллективного опыта, то ли как «прикрытию общих черт», способу говорить о социально неудобных вещах. Тут, конечно, без лукавства не обходится — автор свой поэтический корабль направляет твёрдой рукой. И это, продолжая метафору, не фрегат, но подводная лодка.
Что ж, такова традиция, в которой работает Глазун, — её можно назвать постконцептуалистской, вспомнив, например, такого замечательного поэта, как Владимир Строчков (при этом стихи Глазуна более эмоциональны).
Как у концептуалистов и постконцептуалистов, главный герой этой книги — сам язык, его возможности и «слепые пятна» в создании более-менее адекватной картины мира. Если точнее, перед нами сплетение различных социолектов, над которыми проводит опыты автор (попутно рефлексируя над природой коммуникаций: «глухие тоже не понимают друг друга» и т. п.).
Сквозь книгу проходит навязчивый мотив смерти, эпидемий, войн (как прошлых, так и современных), распада тела и памяти. История предстаёт каким-то хаотичным нагромождением катастроф, мифов и кровавых повторов, где «мёртвые умножаются» и «прошлое пишут пошлые».
Тело в этих стихах хрупко, уязвимо и абсурдно. По сути, оно репрессировано социально-психологическим давлением. Поэтому стареет, болеет, распадается, его функции снижены до физиологических актов. Поиск идентичности в таком мире почти невозможен: герой ощущает себя «эпизодичным», «неоткрытым персонажем», «куклой» или «репликантом». Лирический герой хочет отречься от самого себя, уйти в коллективную смысловую плоть:
сомнительная буква эта я
зависимая ветреная с краю
я с языка слетает и в тая
я муха в мёртвом сердце янтаря
и мне милее ты тридцать вторая
В текстах много примет времени, причём примет довольно мрачных. Но прямой социальной критики мы тут не найдём, неприятие окружающего зашифровано в сложных образах и ироничных парадоксах.
Стихи плотно населены отсылками, намёками, игрой слов. Автор использует искажения, окказионализмы, нарочитую неграмотность («бранное») как инструменты остранения. Ритмы часто имеют узнаваемый рэповый или песенный характер, что делает даже самые мрачные тексты динамичными.
Вот как этот, похожий на некую ритуальную заплачку:
* * *
смертью смерть всосав
без костей рукав
выходил в нули
ой люли люли
колыбельный звон
жизнь всего лишь сон
бродит тень вина
как ты старина
ножки аля франс
лягушачий шанс
маугли и ты
красные цветы
тем ли ты горишь
свечечка малыш
Что ж, чтобы плакать, поэту слёзы не нужны — достаточно слов.
Михаил Гундарин
Мужчины не плачут
(К. Курвуазье, А. Васецкий, М. Глазун)
Да, мужчины-поэты вместо того, чтобы плакать, пишут стихи… Но зачастую в них немало такого, что у не-поэта вылилось бы в эмоциональный призыв о помощи. Каковы же эмоции в стихах сегодняшних мужчин, как они формируют поэтический дискурс? Посмотрим на примерах.
Максим Глазун. Из бранного. М.: Синяя гора, 2025. 304 с.
По степени эмоциональности — и критичности отношения к миру, а также некой радикальности внутреннего авторского прготеста, Максим Глазун помещается в воображаемой середине шкалы, идущей от холодноватой элегичности, грустной иронии и принятия мира в стихах Васецкого до бесшабашного разудалого лубка, отрицающего всё на свете, в исполнении Курвуазье.
Автор занимает позицию высокомерного интеллектуала. Перед нами своего рода лаборатория, а то и полигон, где язык подвергается интенсивному испытанию на прочность, смысл рождается из столкновения культурных кодов, а лирическое «я» намеренно растворяется в хоре коллективных и чужих голосов.
Как точно подмечает в предисловии Марина Лемешева, Глазун — поэт парадоксальный. Его мышление афористично и стремится вывернуть наизнанку любую расхожую истину. Его поэтика построена на принципе коллажа и полифонии: в текстах сплетаются фольклор и актуальные мемы, классические аллюзии (от Цветаевой до Кафки) и язык соцсетей, высокая лирика и намеренно сниженная, «бранная» лексика. В общем — как и у Васецкого с Курвуазье. Но иначе, иначе (о чём речь впереди).
Авторский голос здесь часто нарочито скрыт, уступая место обобщающему «мы» — то ли как выражению коллективного опыта, то ли как «прикрытию общих черт», способу говорить о социально неудобных вещах. Тут, конечно, без лукавства не обходится — автор свой поэтический корабль направляет твёрдой рукой. И это, продолжая метафору, не фрегат, но подводная лодка.
Что ж, такова традиция, в которой работает Глазун, — её можно назвать постконцептуалистской, вспомнив, например, такого замечательного поэта, как Владимир Строчков (при этом стихи Глазуна более эмоциональны).
Как у концептуалистов и постконцептуалистов, главный герой этой книги — сам язык, его возможности и «слепые пятна» в создании более-менее адекватной картины мира. Если точнее, перед нами сплетение различных социолектов, над которыми проводит опыты автор (попутно рефлексируя над природой коммуникаций: «глухие тоже не понимают друг друга» и т. п.).
Сквозь книгу проходит навязчивый мотив смерти, эпидемий, войн (как прошлых, так и современных), распада тела и памяти. История предстаёт каким-то хаотичным нагромождением катастроф, мифов и кровавых повторов, где «мёртвые умножаются» и «прошлое пишут пошлые».
Тело в этих стихах хрупко, уязвимо и абсурдно. По сути, оно репрессировано социально-психологическим давлением. Поэтому стареет, болеет, распадается, его функции снижены до физиологических актов. Поиск идентичности в таком мире почти невозможен: герой ощущает себя «эпизодичным», «неоткрытым персонажем», «куклой» или «репликантом». Лирический герой хочет отречься от самого себя, уйти в коллективную смысловую плоть:
сомнительная буква эта я
зависимая ветреная с краю
я с языка слетает и в тая
я муха в мёртвом сердце янтаря
и мне милее ты тридцать вторая
В текстах много примет времени, причём примет довольно мрачных. Но прямой социальной критики мы тут не найдём, неприятие окружающего зашифровано в сложных образах и ироничных парадоксах.
Стихи плотно населены отсылками, намёками, игрой слов. Автор использует искажения, окказионализмы, нарочитую неграмотность («бранное») как инструменты остранения. Ритмы часто имеют узнаваемый рэповый или песенный характер, что делает даже самые мрачные тексты динамичными.
Вот как этот, похожий на некую ритуальную заплачку:
* * *
смертью смерть всосав
без костей рукав
выходил в нули
ой люли люли
колыбельный звон
жизнь всего лишь сон
бродит тень вина
как ты старина
ножки аля франс
лягушачий шанс
маугли и ты
красные цветы
тем ли ты горишь
свечечка малыш
Что ж, чтобы плакать, поэту слёзы не нужны — достаточно слов.
Не стесняйтесь, пишите!
E-mail:
v@gora-izdat.ru
